Максим Борозенец
Международное содружество в защиту Традиции «Intertraditionale»
«И вот я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку
обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и
задумал я сложить похвальное слово Глупости».
Эразм Роттердамский «Похвала Глупости»
1.
Как известно, последние декады беспробудно усопшего тысячелетия знаменовались рекламного рода провозглашениями различных смертей. В агональной попытке утянуть за собой в хляби безвременья все устои культуры и цивилизации, умирающий век трусливым спрутом все больше опутывал и запутывал фундаментальные понятия философии и культуры, равнодушно переживающие очередной человеческий катаклизм. Философы и поэты, революционеры и мечтатели, постмодернистские шуты и буквоеды структурализма воспевали «конец реальности», «конец истории», «последнего человека», «смерть утопии», «смерть автора» – одни были тщеславными инквизиторами, другие скрупулезными патологоанатомами, копавшимися в пепелищах, так как рукописи по-прежнему не горели. Но жизнь и начало никогда на становятся так ощутимы, как в момент смертного приговора и очевидности конца. Так и затертая постмодернистским ластиком фундаментальная культура раскрывается плодородной tabula rasa, неудержимо засеменяемой новыми письменами, ибо никакая природа не терпит пустоты, особенно человеческая, с ее врожденной фобией отчужденности. На заре третьего тысячелетия становится очевидным, что стремясь стирать накопленные цивилизацией штампы, Автор просто заметал следы – каждая разгадка, сенсационно приковывающая внимание, оказывалась запутаннее любой тайны.
«Смерть автора» – вроде бы громкое название, все жадно порасхватывали опус с прилавков, но с кого спрашивать теперь за безнаказанное откровение вечно жаждущим душам? Читатель недоуменно вертит безымянный Текст в руках и возмущается, как бюрократ, требующий корректного заполнения бланка. Читатель хоть и любит, чтобы его водили за нос от строчки к строчке, но ведь не так нагло! Анонимность кажется кощунством в век гласности, это все равно что стереть все логотипы с сумочки «Гуччи», превратив ее из жизнеутверждающего артефакта в сумочку как таковую. Никто уже никуда не водит Читателя, оставшегося с носом. Пускай гений Оссиана был мастерской мистификацией, пускай Жорж Санд хоть и ходил в брюках, но все равно был женщиной, пускай все пошлости в парадном писал образцовый сосед по лестничной клетке – но раньше оппонент был хоть как-то обозначен, он был где-то там, напротив, любой таинственный псевдоним его был антонимом читательского любопытства.
Ввязавшись в игру, Читатель честно ждал по эту сторону черно-белого Текста с мало-мальски ясной позицией фигур, обдумывал возможную развязку, подставлял гамбитом свое искреннее внимание, но Автор вдруг сделал контргамбит – ушел якобы за кофе, да так и не вернулся. «Не мог же я столько времен играть сам с собой в какие-то кошки-мышки! – размышляет Читатель, незаметно делая наброски возможных ходов из сложившейся позиции, – Что же получается, игра велась якобы «на интерес», а выходит, что «на просто так»?» Проигравший свой интерес Читатель удаляется, наверняка тоже за кофе, оно так хорошо заполняет любую лакуну и цветом напоминает небытие. Остается только Текст, разверстый вечности, и порывы времени индифферентно листают страницы, однажды вознамерившиеся препинить его своими знаками. Дописан ли он? Соответствует ли он замыслу? Воспринят ли он, или же недопонят, или же осмеян? Актуальны ли вообще эти вопросы по отношению к Тексту как таковому, или же в них больше Автора с его обнаженным самолюбием? Лишенный Автора Текст лишается права на критику. И вышеприведенный эпиграф – единственный фиговый листочек на его многострочном теле, прикрывающий срам оторванности от Создателя, и глупость охватываемой проблематики.
Однако, у оставшегося без присмотра Текста имеется подозрение, что Автор и не думал умирать. Читатель как всегда что-то напутал, в который раз оказавшись замыслом большого вымысла, и благодарной жертвой авторского речевого акта захвата власти. Автор просто запутал Текст так, чтобы отложив его в сторону, и вернувшись к нему через какое-то время уже под маской Читателя, он уже не был способен узнать в нем ни строчки, наверняка чтобы непыльным ремеслом критического исследователя обеспечить себе уютную старость. Но забытие преступления не избавляет от ответственности, ибо Текст помнит всё, каждая буква его – улика того момента, когда распинаемый страстями Автор зависает над пропастью слов и взвешивает каждое из них мерилом своего вкуса, чтобы в который раз признать самого себя слишком легким, эфирным, эфемерным. Данное изложение – не ностальгическая нота в авторском альбоме, не попытка Текста разгадать цели своего Создателя, чтобы познать самое себя за гранью последней точки. Текст намерен обличить Автора как бегущего ответственности за свои слова, но не убегающего от нее даже после «смерти». Текст обвиняет Автора в человеческих, слишком человеческих пороках, которые тот мастерски позиционирует под штампом «священных болезней». Ибо Текст знает всю методику работы Автора, который разнообразными приемами завешивает пустоту лапшой своих витиеватых фраз, будто хорохорится перед нетребовательной любовницей. Даже заметая следы своего преступления, закручивая узлы сюжетов и маскируя имена героев, Автор подбрасывает ключи в надежде на торжественное разоблачение, обеспечивая себе тем самым бессмертие, ни много ни мало. Его объяснительные записки о преждевременном уходе – всегда завуалированная форма рекламы, самоуверенный перформанс преодоления Текста в новом тексте. Но эти побеги от одной пустоты к другой – только сексопатологическая мания заполнения, оставляющая за собой тексты без каких-либо алиментов.
Даже еще несовершенный, Текст – и свидетель, и мотив, и место преступления Автора. И свершение его – в преодолении Автора, пока тот не переписал все следы по своей прихоти и опять не вышел князем из буквальной грязи.
2.
Текст свидетельствует, что новый Субъект намечается как Автор, когда некто поднимается над хаосом жизни, который он невольным альпинистом определяет для себя просто как следующий уровень. Его пошатывает и немного тошнит от резкого подъема, но он встает из снов и зыбей. Сирены и стаканы загромождают путь его, гром и молния сопровождают его суть. Но он идет, и тернии обволакивают намерение его, и шаги его как течения - неровны и неудержимы. Улынивая от мысли, что его путь – это бред, он бредет на оснащенное пером и бумагой место, помеченное для себя как Трибуна, с которой он будет молчаливо, но по мере своего таланта убедительно вещать, информировать всех внимающих о правах на лоскут пространственно-временного окоема, условно называемый Текстом. Автор осознает себя как атом духа, как индивидуум, и посягает этим на континуум, и его ум в экстазе словесной игры лихорадочным суффиксом мечется меж узкими висками. Немного поразмыслив, Автор узнает Трибуну, и вспоминает свою «миссию». Он глядит в бумажную пустоту и по инерции закуривает. Его дорога утопает в неясном дыму, его судьба как снег бела, и его следы – это роспись на ее же бледном теле. Автор позиционирует себя как:
1) ВОР
Автор не пренебрегает заимствованием любопытных событий у Жизни, и нагло пользуется для этого словарным запасом у Языка. Ведь у Автора нет иного материала для своего естественного ремесла, которое всегда возвышенно оправдывало его действия. Прикрываясь восприимчивостью, Автор копается в сокровищах мировой культуры, не отличая это от грязного белья соседских сплетен, и нагло конвертирует чужое в свое. Автор сам провоцирует эту Игру, первым залезает в чужой карман, но только чтобы подбросить эту фальшивую монету будто в автомат однорукой слепой судьбы. И тернии вспыхивают как сказочный лес. И клептоман слов открывается как:
2) ЛЖЕЦ
Автор не стесняется подгонять события и слова под свой образ и подобие. Он обманывает слова словами же, в своей замысловатой красоте стремящиеся стать пословицами. Автор заговаривает жизнь тропами и рифмами, и уговаривает ее принять Текст как приговор. Автор дарит свои слова да услышащему его, но обещает то, чего нет. А еще поразмыслив, Автор описывает то, чего не было, забываясь в лабиринте собственных речевых конструкций. Прикрываясь именами подставных персонажей, он совершит любой грех, и даже придумает новый, а для реабилитации завершит все «счастливым катарсисом», или же, на худой конец, обозначит как черновик. О, разбиватель смыслов и составитель абзацев! Ты:
3) ТИРАН
Автор не церемонится с Текстом, и вершит описываемые в нем судьбы, руководствуясь не столько этикой, сколько синтаксисом. И так же Автор пренебрегает судьбами других, причастных к нему за гранями Текста. Его напускной этикет – всего лишь стилистика. Он управляет жизнью как Текстом, утверждая себя как Автор. Он пишет свое сумасшедшее завещание как любовное письмо Жизни. Он аутентичен в своем аутизме, и редко отликается на внешние раздражители, не обладающие эффектом эскапизма. Но даже записанное бессонной ночью он потом проверяет на утро топором, чтобы кастрировать все смелые мысли уже трезвым взглядом. Одержимый сочинительством, он заменит каждую точку запятой, и вновь жестоко перетасует Текст в хаос букв. Диктатор Текста открывается как:
4) ГРЕХОПРЕСТУПНИК
Автор стесняется признаться даже самому себе, что его единственная страсть – захват пространства Текста, чтобы якобы остановить время для тех, кто выживет в этой придуманной войне. Автор – это Гордыня, которая обманула самое себя в попытке улизнуть от совести, чтобы стать выше всех фаллоидных телебашен. Ведь открывающие Новое всегда так настойчиво преподносили это внимающим как несоизмеримо большее. Автор – это Зависть к возможности открыть еще большее. Это Жадность пропустить все новое через себя и выхлестнуть это в невинные строки. Это Гнев, который в приступе распада формы не сожжет страницы, уже написанные в надежде зафиксировать Мгновение. Но, заклинатель историй и проклятие истории! Ты:
5) ДУРАК
Автор очень мало знает, ибо упрятанные от наплыва информации зоны его сознания по-прежнему лелеят безумное Мгновение, зыродыш большого Текста, который и определяет его порочный круг, начатый с пункта А(втор), и брошенная на авось монета возвращается нашедшим своего победителя призом. Шутовская простота Автора, его наивность быть воспринятым до полного сомнительного соответствия замыслу – в Силе его повествования, претендующего на оригинальность перед ордами критиков. Придумав себя рыбаком экзотических смыслов, он свешивается с причала своей Трибуны, пытаясь дотянуться до эфемерной реки вдохновения, самонадеянно полагая, что кому-то потом будет интересно рассматривать его мокрую ладонь. Но он не будет умирать всеми возможными способами, чтобы подписать свою апологию. Безобидным дураком он вообразит это, чтобы воплотить все возможные последствия, и взлелеянный в иллюзии бессмертия, карнавалом в миллион масок взойдет в эфир. Он ничего не пообещает, но попросит. Якобы опишет что-то вышеупомянутое, но потребует взамен всё недосказанное, ярмарочным юродивым подставив бездонную копилку самого главного Текста, в который безнадежно вписан он сам.
3.
Некрологом ничего не оканчивается. Особенно если в строку имени ушедшего не вписано даже закорючки, чтобы таким образом художественно символизировать его окончательное исчезновение. Некролог тогда становится объявлением, в невольном чёрном юморе взывающем к миру наподобие «приз ожидает своего счастливого победителя». Кто прочел его – тот и победил, во всяком случае, пока не оторвал глаза от текста, будто руку от фигуры на черно-белой доске, чтобы переоценить уже совершенный ход. Жизнь – это цепочка переоценок а ля лента Мебиуса, и смерть – всегда уже что-то совершенное, впаянное между сомнением и переосмыслением. Смерть, в которую не верят, оборачивается либо бессмертием (можно вспомнить с какой страстью погибали древние герои, чтобы стать частью бессмертного эпоса), либо обманом (слепой автор того же эпоса оказался древнейшей мистификацией) – но в Тексте такая антиномия несостоятельна, как неразделимо в эпосе историческое и художественное, герой и автор. Таковой Текст имеет тенденцию становиться Священным Писанием, основой любого религиозного логоцентризма. Наверное, в эпоху освобожденной информации, подменившей идею и материю фактом и знаком, Текст намерен устранить Автора, как необязательного посредника на пути к потребителю, и выявить его лишь одним из потребителей, хоть и первым в этой пищевой цепочке. Но состоятелен ли Текст принять на себя все его грехи, которые только через призму личности складываются в уникальный узор? Или же занимательная история и становится воистину Текстом, переживая своего смертного Создателя, и даже сенсационно заявляя о себе как об убийце Автора?
«Смерть Автора» – это бунт Текста против реальности, которая еще не скована его знаками препинания, это протест против приписываемой ему вторичности, этой сомнительной миссии «описывать и подражать». Но вот только война ведется на домашней территории, и в отношении Текста, расширяющегося как Вселенная, тут больше очевидной ограниченности, чем преимущества – но не в этом ли главная экзистенциальная трагедия личности? «Некролог автора – это манифест свободной текстуальности» – даже якобы такой смелый афоризм не вынесен за грани абзацев, он – тоже часть Текста, пытающегося оправдать существование в мире, который начинается там, где поставлена его последняя точка. Утопия Текста – стереть границы между вымышленным и достоверным, и сделать «воображение» синонимом «воплощения». Но сможет ли совладать с подобной анархией понятий и образов наш разум, этот сложный механизм, в котором Автор выполнял функцию регулятора?
Информационная революция конца ХХ века – достойная наследница всех революций его начала. Следуя гуманитарным инстинктам, она перенесла диалог различий на бескровный уровень, и беспокойные массы стали средствами массовой информации, воистину оправдав предсказание «кто был ничем, тот станет всем». Так же инстинктивно Текст-пролетариат атакует привилегированную позицию Автора-самодержца, устанавливающего его законы и границы. «Смерть автора» – скорее кризис старой концепции авторства, делавшей писателя гениальным неприкасаемым в помпе самопожертвования «высшим реальностям», венцом откровений которого становилась собственная биография, пополненная посмертными черновиками. Постмодернизм расчистил музейную культуру для становления новой традиции непредвзятого отношения к Тексту, независимого от авторского авторитета. «Смерть автора» – это деканонизация цитат, которым осталось место только в центонных играх и телевизионных викторинах. Это свобода слова, которая выше любой политкорректности, которая ставит уже самого читателя под ответственность не дать Тексту стать пустой болтовней. Ведь современный читатель уже не раз искушен вымыслом, чтобы пытаться притянуть за уши свою мелкую жизнь к богатому Тексту, замещая свои бытовые разочарования увлекательностью чтива. Нет, чем абсурднее, тем увлекательнее – читателю желаннее совсем абстрагироваться от одномерного бытия, раскрывая Текст как волшебный ящик Пандоры, и уверовать в вымысел как в высшую реальность. Пусть это только симуляция, игра, карнавал, но именно он позволяет человеку примерить несоизмеримо большее число масок и судеб, чем его «подлинная» жизнь, а следовательно, сделать эту жизнь насыщеннее. Входящий с головой в Текст читатель сам становится Автором, делающий робкие шаги в незнакомое, трепетно ожидая куда оно его приведет.
Поколебленный пьедестал – только повод воздвигнуть себе нерукотворный новый, ибо никакие гигобайты информации не погребут и одной идеи, вдохновленной однажды собственной новизной. Ни в какие времена не писалось так много, как в эпоху обьявленной авторской вакансии – новое поколение с хорошо забытыми старыми силами позиционирует свою весть вопреки обесцененной информации. Но и все оракулы постмодернизма, провозглашавшие «смерть автора» и проповедовавшие «стирание подписи», ни разу не отказались от подписи собственной и от включения очередного смертного приговора в список публикаций. Наверное, хоть и тщеславный, но все равно «ответ за базар» и делает имя автора одним из понятий Текста, что и гарантирует ему бессмертие, и в этом его окончательный, триумфальный порок. Особенно если эта надуманная ответственность затмевает человеческую жизнь, и Автор кладет свою фантазию на плаху добровольной шизофрении, или же скрепляет слова кровью, ставя последнюю точку на самом себе. Но ведь и вы все, прочитавшие Текст беглыми глазами, или опрометчиво открывшие ему свои уши и души, тоже стали его соучастниками, и автоматически Авторами собственных толкований воспринятого. Вы природнились к «священной болезни» и хотя бы на то самое Мгновение заразились ей, и тем самым приняли на себя авторские пороки как священники на исповеди. Вы все стали частью этого самого безнаказанного преступления, которое давно вышло за пределы последних точек, сепаратистских скобок и тактичных кавычек – пускай на короткий отрезок реактивной мысли, но забытие преступления не избавляет от ответственности, и не позволяет авторству успокоиться в беспамятстве, а текстуальности – упокоиться в небытии. Вообразив все вышеупомянутое, вы воплотили всё недосказанное, и благодарно сбросились по мгновению своего внимания в бездонную копилку самого главного Текста, то ли по чьему-то великому интересу, то ли просто так.
© 2007
Додати коментар
Увійти через профіль