Хаким Бей
Перевел с англ. Валентин Чередников
Балтийский федеральный университет им. И. Канта
Во снах мы грезим только о двух образах правления – анархии и монархии. Исконные глубины сознания не разбираются в политике и никогда не играют по правилам. Демократическая мечта? социалистическая мечта? Это невозможно. Даруют ли ускоренные движения моих глаз в фазе быстрого сна столь реальные, почти пророческие видения, или же всего лишь исполнение желаний в Вене, только короли и дикие люди населяют мои ночи. Монады и номады.
Бледный день (когда ничто не сияет своим собственным светом) подкрадывается, и втирается в доверие, и намекает на то, чтобы мы пошли на компромисс с тоскливой и тусклой реальностью. Но во снах ничто не управляет нами, кроме любви и чародейства, этих навыков хаотов и султанов.
В среде людей, которые не способны творить или играть, но могут только работать, художники также не имеют иного выбора, кроме анархии и монархии. Подобно сновидцам, они должны обладать - и обладают своим собственным восприятием, и ради этого они обязаны жертвовать «тиранической Музе» всем, что не более чем социально. Искусство умирает, когда с ним обращаются по правилам. Оно должно наслаждаться дикостью пещерного человека, или же пусть князь наполнит золотом его рот. Бюрократы и торговцы отравляют его, профессора пережёвывают, философы выплёвывают. Искусство – своего рода византийское варварство, пригодное исключительно для знати и язычников. Если бы вы знали сладость жизни поэта в царствование продажного, коррумпированного, декадентского, неэффективного и смешного паши или эмира, какого-нибудь шаха Кажара, какого-нибудь короля Фарука, некой королевы Персии, вы бы знали, что это именно то, чего должен желать каждый анархист. Как любили они поэмы и картины, эти мёртвые роскошные дураки, как впитывали они в себя все розы и бризы, тюльпаны и лютни! Ненавидьте их жестокость и каприз, да, - но, по крайней мере, они были человеческими. Однако, бюрократы, что пачкают стены разума лишённой запаха грязью – столь любезно, столь gemutlich (1), - которые загрязняют внутреннюю атмосферу нечувствительностью, - они даже не заслуживают ненависти. Они едва существуют где-то около бескровных Идей, которым сами служат.
И, кроме того: сновидец, художник, анархист, - разве не разделяют они определённый оттенок жестокого каприза с самыми возмутительными из моголов? Возможна ли подлинная жизнь без некоторого безумия, эксцесса, вне приступов Гераклитовой «войны»? Мы не правим, но мы не можем быть и не будем управляемы.
В России народники-анархисты иногда подделывали указы и манифесты от царского имени; в них самодержец сетовал на то, что алчные дворяне и бесчувственные чиновники изолировали его во дворце и отрезали от любимого им народа. Он требовал отмены крепостного права и призывал крестьян и рабочих восстать во имя его против правительства.
Зачастую этот приём оказывался успешным в деле разжигания бунтов. Почему? Потому, что один абсолютный правитель метафорически действует как зеркало уникальной и высшей абсолютной личности. Каждый крестьянин, каждая крестьянка смотрели в эту зеркальную легенду и созерцали его или её собственную свободу, - иллюзию, но такую, которая почерпнула своё волшебство в логике мечты.
Сходный миф вдохновлял рантеров, антиномистов и Человека Пятого Царства, которые стекались под знамя якобитов с их эрудированными интригами и заговорами на почве крови и чести. Радикальные мистики сначала были преданы Кромвелем, а затем Реставрацией, - так почему бы им, в конце концов, не объединиться с дерзкой кавалерией и щегольской аристократией, с розенкрейцерами и масонами Шотландского обряда, чтобы возвести оккультного мессию на трон Альбиона?
Среди людей, которые не способны представить себе общество без монарха, страсти радикалов могут найти выражение в монархической терминологии. Среди людей, которые не способны представить себе человеческое существование без религии, радикальные страсти могут говорить на языке ереси.
Даосизм отверг всю конфуцианскую бюрократичность, но сохранил образ Императора-мудреца, который молча сидит на своём троне, расположенном в благоприятном направлении, не делая абсолютно ничего. В исламе исмаилиты взяли идею Имама как слуги Пророка и трансформировали её в «Имама-самого-по-себе», совершенную личность, которая вне всяких законов и правил, и которая искуплена Единым. И эта доктрина привела их к бунту против ислама, к террору и убийству во имя чистого эзотерического самоосвобождения и тотальной реализации.
Классический анархизм ХIХ века находил определяющей для себя борьбу против короны и церкви, поэтому на этапе пробуждения считался эгалитарным и атеистическим. Однако такая риторика затеняет то, что происходит в действительности: «царь» становится «анархистом», «священник» - «еретиком». В этом странном дуэте изменчивости нет места политику, демократу, социалисту, рациональному идеологу; они глухи к музыке, и им совершенно недостаёт чувства ритма. Террорист и монарх – это архетипы; прочие же являются всего лишь функционерами.
Некогда анарх и король, схватив друг друга за горло, вальсировали totentanz (2), – роскошная битва! Теперь, однако, оба они отправлены в мусорное ведро истории – устаревшие раритеты свободного и более утончённого прошлого. Они кружатся так быстро, что, кажется, сливаются воедино... могли ли они каким-то образом стать одним целым, сиамскими близнецами, Янусом, странным единством? «Сон разума...» ах! наиболее желателен, и желает чудовищ!
Онтологическая Анархия провозглашает категорически, прямо и почти по-дурацки: да, эти двое теперь один. Как единое целое возрождён отныне анарх/король; каждый из нас – властелин своей собственной плоти, своих творений, - и многого другого, что можем мы захватить и удержать.
Наши действия оправданны указом, и наши отношения сформированы через соглашения с другими автархами. Мы создаём закон для наших владений, разрывая цепи закона. В настоящее время, возможно, мы выживаем просто как незаконные претенденты, но даже так мы способны захватить несколько мгновений, несколько квадратных метров реальности, чтобы навязать ей нашу абсолютную волю, наше royaume (3). L'etat, c'est moi (4).
Если мы связаны какой-либо этикой или моралью, она должна быть той, какую мы сами вообразили, неправдоподобно более возвышенной и освобождающей, нежели «моральная кислинка» пуритан и гуманистов. «Вы как боги». – «Ты есть То».
Слова «монархизм» и «мистика» используются здесь отчасти pour epater (5) тех эгалитарно-атеистических анархистов, которые с благочестивым ужасом реагируют на любое упоминание о помпезности или суевериях-слухах. Не будет для них шампанского революции!
Наше антиавторитарное качество, однако, расцветает на почве барочного парадокса; оно оказывает предпочтение состояниям сознания, эмоциям и эстетике перед всеми ископаемыми идеологиями и догмами; оно охватывает множественность и наслаждается противоречиями. Онтологическая Анархия – это жупел для БОЛЬШИХ умов. Перевод названия (и ключевого термина) важнейшего произведения Макса Штирнера как «Эго и его собственность» привёл к тонкой ошибке в интерпретации «индивидуализма». Англо-латинское слово «ego» нагружено и утяжелено фрейдистским и протестантским багажом. Внимательное прочтение Штирнера предполагает, что «Уникальный и его собственность» (6) лучше отражало бы его намерение, учитывая, что он никогда не определял эго в оппозиции к либидо или Ид, или же в оппозиции к «душе» либо «духу». Уникального (der Einzige) лучше всего рассматривать просто в качестве личности как таковой.
Штирнер не предаётся метафизике, однако сообщает Уникальному определённую абсолютность. В таком случае, каким образом этот Einzige отличается от «Я» Адвайта-веданты? Tat tvam asi: Ты (индивидуальное Я) есть то (абсолютное Я).
Многие считают, что мистицизм «растворяет эго». Вздор. Только смерть делает это (или таково, по крайней мере, предположение наших саддукеев). Не уничтожает мистика и «плотское» или «животное» Я, что также равносильно самоубийству. Что мистицизм действительно пытается преодолеть, так это ложное сознание, иллюзию, Реальность Согласия, и все те провалы личности, которые сопровождают эти недуги. Подлинная мистика создаёт «личность в мире», властную личность. Наивысшая задача метафизики (достигнутая, к примеру, Ибн Араби, Бёме, Рамана Махариши) состоит в том, чтобы в некотором смысле самоуничтожиться, выявить метафизическое и физическое, трансцендентное и имманентное как ЕДИНОЕ. Некоторые радикальные монисты вывели эту идею далеко за рамки простого пантеизма или религиозной мистики. Восприятие имманентного единства бытия вдохновляло определённые имморалистские ереси (рантеров, ассасинов), которые мы рассматриваем в качестве наших предтеч.
Сам Штирнер кажется глухим к возможностям духовных резонансов индивидуализма, и в этом он, родившийся после того, как христианский мир пришёл в расплывчатое состояние, но задолго до открытия Востока и тайной иллюминатской традиции в Западной алхимии, революционных ересей и оккультной активности, принадлежит ХIX столетию. Штирнер вполне справедливо презирал то, что было известно ему как «мистика», а именно, простую пиетистскую сентиментальность, основанную на самоотречении и ненависти к миру. Несколько лет спустя Ницше заколотил крышку гроба Господня. Кто с тех пор мог предположить, что индивидуализм и мистицизм могут быть согласованы и синтезированы?
Недостающий Штирнеру компонент (Ницше подошёл к этому ближе) – это рабочее понятие необычного сознания. Реализация уникальной личности (или ubermensch (7)) должна отражаться и расширяться как волны, или спираль, или музыка, чтобы охватить непосредственным опытом либо интуитивным восприятием уникальность самой реальности. Такая реализация поглощает и стирает всякую двойственность, дихотомию и диалектику. Она несёт в себе, как электрический заряд, интенсивное и молчаливое чувство самоценности: она обожествляет себя.
Бытие/знание/блаженство (satchitananda) (8) не может быть отклонено как не более чем штирнеровский «призрак» или «винтик в голове». Это не заклинание исключительно трансцендентного принципа, во имя которого Einzige должен или должна пожертвовать своим достоянием. Это просто утверждение того, что интенсивность осознания существования как такового приводит к «блаженству», - или, выражаясь менее нагруженным языком, «ценностному сознанию». Цель Уникального в конце концов состоит в том, чтобы обладать всем; радикальный монист достигает этого через отождествление себя с тем, что он воспринимает, подобно китайскому художнику, который, создавая картину кисточкой и тушью, «становится бамбуком», в результате чего последний «рисует сам себя».
Несмотря на таинственные намёки, которые Штирнер обронил относительно «союза Уникальных», и невзирая на «вечное Да» Ницше и возвеличивание им жизни, кажется, что их индивидуализм каким-то образом воспитывает холодность по отношению к другим. Отчасти они культивировали закалку, очистительное охлаждение в противовес душному теплу сентиментальности ХIX века и альтруизму; отчасти же они просто презирали то, что кто-то (Менкен?) определил как «Homo Boobensis» (9).
И всё же, читая за и под слоем льда, мы раскрываем следы огненной доктрины, - возможно, того, что Гастон Башляр назвал «Поэтикой Другого». Отношения Einzige с Другим не могут быть определены или ограничены каким-либо учреждением или идеей. И всё же ясно, как это ни парадоксально, что Уникальный в полноте своей зависит от Другого, и не может и не будет реализован в какой-то горькой изоляции.
Примеры «волчьих детей» и enfants sauvages (10) демонстрируют, что младенец, слишком долго лишённый общества людей, никогда не достигнет человеческого сознания, никогда не обретёт язык. Дикий Ребёнок, возможно, обеспечивает поэтическую метафору для Уникального, и всё же одновременно знаменует собой ту грань, где Уникальный и Другой должны встретиться, соединиться, объединиться, - или, в противном случае, оказаться не в состоянии достичь всего, что им предназначено, и обладать этим.
Другой отражает личность - Другой является нашим свидетелем. Другой завершает личность – Другой даёт нам ключ к восприятию единственности бытия. Когда мы говорим о бытии и сознании, мы говорим о Я; когда мы говорим о блаженстве, мы вовлекаем Другого.
Овладение языком проходит под знаком Эроса, – всякое общение в сущности своей эротично, любые отношения являются эротическими. Авиценна и Данте утверждали, что любовь движет звёзда и светила по их орбитам. И «Ригведа», и «Теогония» Гесиода провозглашают Любовь первым богом, родившимся после Хаоса. Привязанности, синхронии, эстетическое восприятие, прекрасные творения, веселье – всё самое ценное, чем обладает Уникальный, возникает из соединения Я и Другого в созвездии Страсти.
Здесь проект, начатый индивидуализмом, может быть вновь развит и повторно оживлён благодаря инъекции мистицизма, конкретно Тантры. Как эзотерическая техника, обособленная от ортодоксального индуизма, Тантра служит символической основой («Сетью Драгоценностей») для идентификации сексуального наслаждения и особенного состояния сознания. Все имморалистские секты, от семей Любви и Свободных Братьев и адамитов Европы до суфийских педерастов из Персии и даосских алхимиков в Китае, обладали определённым тантрическим аспектом. Даже классический анархизм содержал в себе собственные тантрические моменты: фаланстеры Фурье; «мистический анархизм» Г. Иванова (11) и других русских символистов fin-de-siécle (12); кровосмесительный эротизм в «Санине» Арцыбашева; странное сочетание нигилизма и культа Кали, вдохновившее Бенгальскую Террористическую Партию (к которой мой тантрический гуру Шри Каманарансан Бисвас имел честь принадлежать)...
Мы, однако, предполагаем гораздо более глубокий синкретизм анархии и Тантры, чем любой из них. Фактически, мы просто предлагаем, чтобы индивидуалистический анархизм и радикальный монизм считались впредь одним и тем же движением.
Этот гибрид был назван «спиритуальным материализмом», - термин, который сжигает все метафизики в огне единства духа и материи. Нам также нравится «онтологическая анархия», поскольку она предполагает, что само бытие остаётся в состоянии «божественного хаоса», всепотенциальности, непрерывного творения.
В этом потоке только дживамукти, или «освобождённая личность», самореализуется, являясь, таким образом, монархом или властителем своих восприятий и отношений. В этом непрерывном потоке только желание предлагает какой-то организующий принцип, и, таким образом, возможно только сообщество влюблённых (как это понимал Фурье).
Анархизм мёртв, да здравствует анархия! Нам не нужен больше багаж революционного мазохизма или идеалистического самопожертвования, или мёрзлого индивидуализма с его презрением к веселью и совместной жизни, или вульгарных суеверий атеизма, сциентизма и прогрессизма ХIX столетия. Всё это мёртвый груз! Неряшливый пролетарский чемодан, тяжёлый буржуйский пароходный кофр, унылое портмоне философа – всё за борт!
Мы хотим от этих систем только их жизнеспособности, жизненных сил, смелости, непримиримости, гнева, беспечности, - их силы, их шакти. Прежде, чем выбросить за борт хлам и саквояжи, мы вскроем багаж с бумажниками, револьверами, драгоценностями, наркотиками и другими полезными предметами, - сохраним то, что нам нравится, и избавимся от мусора. Почему нет? Мы что, священники, чтобы напевать над мощами и бормотать наши мартирологи?
В монархизме также есть кое-что, чего мы хотим, - изящество, лёгкость, гордость, изобилие. Мы возьмём это, и отправим все беды власти и истязаний в мусорный ящик истории. В мистицизме есть что-то, что нам нужно, - «самопреодоление», экзальтация осознания, резервуары психических возможностей. Это мы конфискуем от имени нашего восстания, и отправим беды морали и религии гнить и разлагаться.
Как рантеры говорили при встрече любому «ближнему», от короля до воришки-карманника: «Возрадуйтесь! Всё принадлежит нам!»
Примечания:
1. Приятно (нем.).
2. Пляска смерти (нем.).
3. Царство, королевство (франц.).
4. Государство это я (франц.).
5. С целью эпатировать (франц.).
6. В отличие от английского варианта «The Ego & Its Own», русский перевод «Единственный и его собственность», авторами которого являются Б.В. Гиммельфарб и М.Л. Гохшиллер, близок к оригиналу («Der Einzige und sein Eigentum»). Однако, учитывая, что Хаким Бей в качестве наиболее адекватного использует термин «The Unique», здесь и далее в тексте будет, вопреки сложившейся в России историко-философской традиции, употребляться понятие «Уникальный», более компактное, нежели в равной степени подходящая в данном контексте дефиниция «Единственный в своём роде» (прим. перев.).
7. Сверхчеловек (нем.).
8. Сатчитананда – определение Брахмана в веданте (прим. перев.).
9. Так Генри Луис Менкен определял христианских фундаменталистов (прим. перев.).
10. Дикие дети (франц.).
11. Хаким Бей ошибся в инициале. Очевидно, имеется в виду русский поэт, филолог, эссеист Вячеслав Иванович Иванов, автор статьи «Идея неприятия мира», опубликованной в 1906 году в качестве вступления к книге Георгия Чулкова «О мистическом анархизме» (прим. перев.).
12. Конец века (франц.).
© 2011
КОМЕНТАРІ (1)
Тот, кто свергает монарха, сам становится монархом. Стремление к свободе от власти требует обретение такой же власти, эту свободу способную гарантировать. Следовательно: свобода от власти с необходимостью тождественна свободе самой власти. Хаким Бей очень тонко связывает архетипы монарха и анарха - в очень сходом ключе принципы "правого" и "левого" во власти связывает и Жорж Батай. В сущности, радикальное отрицание в подобной оптике взора предстает тем же, что и радикальное утверждение - как некое alter ego отрицающего, которого мы неизбежно должны понимать как "притязающего". В этом смысле интуиция Другого как указание на внутренню разомкнутость сознания - не оказывается ли perpetuum mobile вечной круговой трансценденции?
Святослав Вишинський
05 листопада 2011 14:41
Додати коментар
Увійти через профіль для можливості залишати авторизовані коментарі.