Елена Семеняка
Украинский традиционалистический клуб
Обособленный субъект (по Юлиусу Эволе, прежде всего) - это не "изолированный", а "дифференцированный" человек, совершающий побег из тюрьмы современного мира (пассивного нигилизма) на свою Родину - Традицию. Он частично обособленный - от этих самых "тюремных" явлений и установок - именно потому, что он свободен, а потому и обладает возможностью выбора между тем, к чему имеет смысл примкнуть и от чего дистанцироваться. Иными словами, он просто дифференцированный, потому что он понимает, чем обусловлено его обособление. Его свобода "от" есть следствием его знания о том, "для" чего она ему дана, эта свобода. И готовностью воспользоваться ею даже в современных условиях.
Обособленный человек отрицает современный мир во всех его репрезентациях (искусство, религия, политика, семья и т.д.), но не потому, что он отрицает эти явления как таковые, а потому, что он стремится к их должной реализации и не согласен идти на компромисс, приписывая эти высокие имена тому, что есть не более чем их выхолощенной формой или прямой противоположностью (искусство как фетишизированный выплеск продуктов бессознательного "художника", религия как гуманистическая болтовня о боге и добре при фактическом служении злу в понимании самих же клерикалов, политика как арена удовлетворения личных амбиций и способ обогащения, семья как рыночные отношения между вечными инфантилами, фиксированными на собственном убожестве вдвоём и т.д.).
Поэтому по своим внешним проявлениям обособленный человек может напомнить обычного нигилиста, но, в отличие от последнего, обособленный человек отрицает не порядок как таковой, а только его вырожденные репрезентации - из уважения к тому, что должно быть на его месте. Тогда как "чистый" нигилист наоборот рад от того, что всё разрушилось, а мы "эмансипировались" от предрассудков прошлого. Таких "левых" нигилистов или анархистов, каковых сегодня большинство, Эвола называет не потерянным, а раздавленным поколением, и противопоставляет им свой концепт правого анархиста или же обособленного человека, знающего о том, что альтернатива возможна, что такое положение дел - ненормально и что в поиске реставрации истинного смысла этих явлений необходимо обратиться к архаическому "позавчера" или вообще к вневременным мифологическим архетипам.
Тематика обособленного человека, по большому счёту, сугубо эзотерична, и даже не потому, что эволианский правый анархизм как практическое пособие по выживанию в современном мире, безусловно, полностью вписывается в телеологию сталкинга как искусства быть незаметным. Большинство правых, не говоря уже о левых, вообще не слышавших ни о чём, кроме Франкфуртской школы, тоже понимают правый анархизм как анархизм, только такой вот "правый", и воображают, что достаточно заменить нашивку с Че Геварой на такую же с Адольфом Гитлером, чтобы иметь возможность заняться излюбленной партийной борьбой с несогласными, тогда как правый анархизм вообще имеет крайне опосредованное отношение к политике. Не столько в плане чисто прагматического отношения к тому дешёвому цирку, что именуется нынче политикой (концепция аполитейи), как негативным фактором обособления, сколько в аспекте устремления к "измерению Бытия", о котором пишет Эвола, за пределы нынешней пустыни нигилизма как позитивной сущностью дифференциации. То есть, опять-таки, полюсы обособления и движения вверх несимметричны: первое является не более чем условием возможности второго как позитивной цели обособленного человека.
Поэтому концепция правого анархизма временна, так как ориентирована на переходной период, "сумеречный час" пассивного нигилизма железного века перед новым рассветом, возвращением богов и началом нового цикла, который наступит тогда, когда тигр, утомившийся бежать под тяжестью наездника, наконец перестанет бежать (восточный принцип "оседлать тигра", положенный в основу основного "учебника" по правому анархизму Юлиуса Эволы с одноимённым названием).
Несложно догадаться, что под тигром имеется в виду истинный повелитель нынешней эпохи - Ничто, а под его "седланием" - эволианское "активное отношение к деструктивным процессам современности", участие при невовлечённости, разрушение (активный нигилизм, "Ничто против его же самого") и ещё раз дифференциация. В этом смысле, идея обособления, конечно же, - не Цель Пути, а стратегический маневр для выживания и сохранения самого человека до тех пор, когда возникнут благоприятные условия для полного использования его потенциала как созидателя мира Традиции. Тогда и происходит перевоплощение "правого анархиста" Эволы или Анарха Юнгера обратно в "языческого империалиста" или Рабочего как грандиозных имперских фигур их раннего творчества, хотя последние тоже являются деятелями по эту сторону "стены времени".
"Стена времени", "переход через линию" - метафоры позднего творчества Эрнста Юнгера, с помощью которых он обозначал достижение "нулевого пункта", к которому приблизилось человечество и после которого настанет новый золотой век и возвращение богов. В буквально понятой идее отделения, конечно, кроется очередная ловушка, точнее, испытание на следовании Пути, в данном случае - невозможность перехода через линию как выхода из заколдованного круга. Этот вывод сделал Мартин Хайдеггер в ходе дискуссии с Эрнстом Юнгером о его концепте линии: вместо того, чтобы обсуждать возвращение богов и священного, Хайдеггер сосредоточился на самом понятии линии и показал, что эта "линия" находится не вовне, а в самом человеке, поскольку сущность нигилизма заключается в забвении Бытия, и, как таковое, это забвение также является одним из модусов существования Dasein. Поэтому, если такая линия находится "перед" человеком, её пересечение попросту невозможно.
Отсюда он видит выход в отказе от старого "языка метафизики" и открытости к голосу Бытия (хайдеггерианская концепция истины как алетейи-открытости), что и является тем "местом", разломом в профанном пространстве и времени, в котором являются боги. Впрочем, Юнгеру также были известны оазисы в пустыне нигилизма, к которым не имеет доступа Левиафан: дружба, любовь, любое "трансцендирующее учение", учащее бесстрашию к смерти, искусство. И, в целом, он так и не отказался от своих метафор перехода, рассказывая о том, что мы похожи на змею, голова которой пересекла линию, а тело вот-вот последует за ней. Он, безусловно, понимал, что подразумевал Хайдеггер под отказом от старого языка метафизики, просто был неисправимым "героическим реалистом".
В этом смысле Юнгера также можно назвать люциферианцем - то есть человеком, для которого ключевая сама идея трансценденции, структурной необходимостью которой является наличие препятствия (границы, барьера) и его преодоление (трансгрессия), то есть своего рода обособление и закрытость, но не как самоцель, а как условие возможности прорыва - и интенсивного движения вперёд, в неведомое.
Такая устновка предполагает идею "далёкого", "чуждого" гностического Бога, Deus Absconditus, для которого восстание его создания против ложного бога, демиурга, космического самообожения и косности, не ведающей и не желающей ведать об Ином - самом Боге Неведомом как Боге Истинном, не то что не является греховным, а, наоборот, есть прямым долгом пробуждённого люциферического существа, помнящего об Ином и демонстрирующего греховность самообожествлённого демиургизма. В этом контексте стоит вспомнить замечание Алистера Кроули о том, что наивысшим счастьем для Истинного Бога может быть только свобода его креатуры, человека, высшей степенью реализации которой есть богохульство как богоотрицание и, в этом высоком смысле, самообожествление, являющееся полной противоположностью материалистического и атеистического самопоклонения демиургического индивида.
"...По крайней мере здесь
Свободны будем. Нам здесь бог не станет
Завидовать и нас он не изгонит.
Здесь будем править мы. И хоть в аду,
Но все же править стоит, ибо лучше
Царить в аду, чем быть рабом на небе".
В таком прочтении, эти строки из "Потерянного рая" Джона Мильтона говорят о восстании гордого Люцифера не против Истинного Бога, а против демиурга - бога ложного, парадоксальным ("сатанинским") образом переворачивая классическое христианское изобличение люциферианской гордыни как непризнания власти Божьей: завидует не Люцифер, а демиург, говорящий от имени Бога.
Романтическая интерпретация Сатаны как героического и трагического индивидуалиста отчасти симпатична, но не исчерпывает архетип Люцифера в его "гностическом" понимании (как Светоносца, носителя знания, инициатора Гнозиса). Вообще, идея трагического восстания как раз предполагает признание Божьей власти (гораздо более глубокое, чем у послушных ангелов), что выгодно отличает романтического повстанца-Люцифера от современных горе-эмансипаторов. Однако гораздо большего внимания заслуживает архетип бесстрашного движения в неведомое при свете Утренней Звезды, что, очевидно, выходит за рамки проблематики самоутверждения (и плоско понятой идеи сверхчеловечности) vs признания неисповедимой трансцендентной благодати, якобы нестяжаемой "нашей волей", предполагающей подмену воли произволом.
© 2012
Додати коментар
Увійти через профіль