Елена Семеняка
Национальный университет «Киево-Могилянская академия»
Эрнст Юнгер, никогда не величавший себя «консервативным революционером» и даже отпускавший критические реплики в адрес этого словосочетания, одновременно занимает важное, если не центральное место в «первой десятке» теоретиков Консервативной Революции (далее КР. – прим. автора). Тому есть несколько причин.
Во-первых, классическая монография «Консервативная Революция в Германии: 1918-1932» (первое издание датируется 1950 годом), которая легла в основу академической традиции исследования КР, принадлежит перу Армина Молера – немецко-швейцарского историка, а также личного секретаря, друга и соратника Эрнста Юнгера, всегда внимательно следившего за его творчеством и сильно впечатленного произведениями и харизмой своего знаменитого патрона. Именно Юнгера, как наиболее авторитетное лицо в праворадикальной среде, Молер хотел увидеть во главе объединенного антидемократического фронта послевоенной ФРГ (для идентификации которого на самом деле и была написана его академическая диссертация). Согласно Молеру, Эрнст Юнгер оказал решающее воздействие на течение национал-революционеров, выделяемое автором труда наряду с младоконсерваторами, фелькиш, бюндиш и «движением селян» (от последней рубрики он вскоре оказался).
Отсюда следующая причина первостепенной значимости взглядов Эрнста Юнгера в идейном составе КР. Так, движение национал-революционеров наиболее точно отображает парадоксальность сочетания «консерватизма» с «революцией» в названии парадигмы. И, несмотря на то, что основателем КР в Германии считается лидер ее младоконсервативного крыла Артур Мёллер ван ден Брук, движение национал-революционеров как наиболее «модерное» из перечисленных течений все-таки более репрезентативное для парадигмы, также известной под названием «Третий Путь» (между левой и правой, «модернизмом» и «консерватизмом», Западом и Востоком и т.п.) и отличительным свойством которой есть способность гармоничного соединения, на первый взгляд, несовместимых элементов столь же несовместимых идеологий.
Впрочем, самой распространенной версией идейной реконструкции КР (а таких версий столько же, сколько предпринявших попытку этой реконструкции исследователей) до недавних пор было сведение ее теоретического комплекса к младоконсервативному крылу, тогда как национал-революционный лагерь, для многих – «национал-большевистский», рассматривался как апофеоз нигилистической динамики модерна, имеющий довольно косвенное отношение к самой КР. Возможно потому, что у самого Молера та «группа, которая сделала популярным лозунг» о КР, оказалось маргинальной группировкой, которой приписывают «только очень условные революционные взгляды»» [5]. Тем не менее, в исследовательской литературе эта поляризация «консервативного» и «революционного» крыла КР – с недавних пор – теряет убедительность. К примеру, Дюпе еще в 1985 г. взял на вооружение «оба названия, усматривая в «национал-большевизме» ответвление «истинного и радикального революционного национализма», являвшего собой «высшую ступень консервативной революции»» [1]. Исследования 90-х гг. вообще подвергли сомнению однозначно антимодернистскую установку КР, подчеркивая, что ее можно рассматривать в качестве проекта альтернативного модерна (в частности, Рольф Петер Зиферле).
Следуя логике Дюпе – считать «лицом» КР «высшую ступень», а не какой-либо «срединный вариант» ее реализации (ведь сущность Третьего Пути в его контрапозиции по отношению к «умеренному» центру со склонностью к инструментальному распоряжению возможностями правого и левого экстремумов), – не удивляет сходство герменевтических тенденций историографии КР и творчества Эрнста Юнгера как ее наиболее репрезентативного теоретика. К его наследию в разное время были применены такие необычные характеристики, как «реакционный модернизм» (Джеффри Херф) [16, c. 3], «органологичний сверхмодерн» (Гельмут Кизель) [18, с. 109] и даже «консервативний модернизм» (Петер Козловски) [3]. Ганс Петер Шварц в исследовании 1962 г. определил Эрнста Юнгера как «консервативного анархиста» [20]. Легко заметить, что все эти комбинации являются структурными и содержательными аналогами словосочетания «КР».
С другой стороны, в случае КР есть прецедент нейтрализации парадоксальности соединения «консерватизма» с «революцией». Юлиус Эвола, как теоретик, творчество которого находится на стыке традиционализма и КР, апеллируя к этимологии термина «революция», связал ее с латинским субстантивом re-volvere (возвращение), тем самым превратив оксюморон «КР» чуть ли не в тавтологию. В то же время, именно Юлиус Эвола не уставал подчеркивать, что «для истинного революционного консерватора вопрос состоит в сохранении верности принципам, а не тем учреждениям и институтам прошлого, которые являются лишь частными формами выражения этих принципов, пригодными в конкретное время для конкретной страны» [7, с. 9].
И только в этом смысле Эвола согласился приравнять консервативный дух к традиционному; во всех же других смыслах он попросту не видел предмета «консервации». К тому же «революция» как возвращение к «истоку» и динамическая составляющая термина «КР» противопоставлялась именно «реакции» как несамостоятельной и неконструктивной позиции. Таким образом, учитывая, что «из ныне существующих социальных структур и институтов, мало что достойно «сохранения»» [7, с. 7], Эвола полностью реабилитировал «революционный» полюс термина «КР» в привычном смысле резкого качественного преобразования – и, безусловно, предполагающего разрушение того, что «недостойно сохранения».
«Нынешнее поколение будет жить в духе традиции, если ему удастся сочетать личную необходимость с высшей необходимостью поколения. Каким образом – совершенно неважно. Революция разрушает традицию как форму, но именно поэтому исполняет смысл традиции» [10, с. 97] – пожалуй, в этих словах Эрнста Юнгера периода его ваймарской публицистики «метаисторическое» и «динамическое» содержание традиции, о котором писал Эвола, выражено наиболее точно. Тем не менее, если Эвола, отсылая заинтересованных читателей к «прекрасному, хорошо документально обоснованному исследованию» [7, с. 8] Армина Молера («Люди и руины» были опубликованы в 1953 г.), считал, что у немецких консервативных революционеров еще остался шанс «обратиться к своему сравнительно недавнему историческому прошлому» [7, с. 8], то ностальгия «вильгельмистов» по такому прошлому «им, нигилистам» (имеется ввиду национал-революционный лагерь) была абсолютно неведома. Впрочем, наиболее яростные нападки на эпоху «вильгельмистов» свойственны именно «младоконсерватору» Артуру Мёллеру ван ден Бруку.
«Совершив «поворот к анархии», я отмежевался от нынешних консерваторов, которые по сути представляют собой тайных либералов. Была бы на то Божья воля, сегодня была бы и серьезная консервативная позиция, ибо только благодаря ей возможна плодотворная дискуссия с серьезными противниками. Но кому захочется связываться с духом эпохи, который упивается сознанием собственной важности лишь потому, что его разливают в старые меха?» [11, с. 183] – с этих же соображений у Юнгера можно найти критические замечания по поводу сравнительной морфологии как «музейного дела, занятия для коллекционеров, романтиков и любителей высокого стиля» [13, с. 147], хотя он высоко ценил произведения Освальда Шпенглера.
Отрывок из статьи «Соединяйтесь!» (1926) наглядно демонстрирует специфику позиции лидера революционных националистов: «Образ государства будущего прояснился за эти годы. Его корни будут питаться из различных источников. Оно будет национальным. Оно будет социальным. Оно будет вооруженным. Его структура будет авторитарной. Это будет государство, полностью отличное как Веймара, так и от старого кайзеровского рейха. Это будет современное националистическое государство. Таково государство будущего... [Национализм] не имеет ничего общего с буржуазным чувством, он радикально отличается от патриотизма довоенного времени, он динамичен, вспыльчив, полон витальной энергии наших больших городов, где он как раз процветает... и тем самым отличается от консервативного чувства жизни. Он не реакционен, а революционен с начала до конца» [Цит. по: 4, с. 333–334].
Впрочем, усматривать в творчестве Юнгера исключительно революционную (анархистскую, нигилистическую) компоненту не менее ошибочно. Здесь показательно еще одно понятие, которое воспроизводит напряжение, заложенное как в названии «КР», так и попытках сформулировать суть философско-политической позиции Юнгера. Речь идет о понятии «прусского анархизма», которое можно найти в первой редакции его «Сердца искателя приключений» (1929): «Чрезвычайно редкостное явление прусского анархиста стало возможным в то время, когда потерпели крушение все порядки; вооружившись одним лишь категорическим императивом сердца и неся ответственность только перед ним, он прочесывает хаос сил в поисках опоры для новых порядков» [Цит. по: 4, с. 336]. То есть уверенный активный нигилизм этого почитателя идей Фридриха Ницше имеет не только разрушительную, но и созидательную функцию, являясь необходимым звеном метафизической «переоценки всех ценностей» и обратной стороной поиска новых.
Таким же образом идейная платформа философско-политических произведений Эрнста Юнгера зеркально отражает несводимость КР к правой или левой идеологиям. Известный консервативно-революционный «манифест» философа – его эссе «Рабочий. Господство и гештальт» (1932), которое стало естественным итогом политической публицистки 1923-1933 гг., – уже тогда не вписывался ни в один из канонов классических модерных идеологий. Воспоминания Юнгера говорят сами за себя. «В Германии эту книгу встретило отрадное затишье. Она вышла в 1932 году, незадолго до Третьего рейха, но ни национал-социалисты, ни их противники не знали, что им с ней делать. В конце «Рабочего» было сказано, что его гештальт не ограничен ни национальными, ни социальными границами, а носит планетарный характер. «Техника – это униформа рабочего». Это было с неудовольствием отмечено как правыми, так и левыми. В «Фёлькишер беобахтер» появилась одна дискуссия, в которой говорилось, что я отважился вступить «в зону, где головы не сносить»» [13, с. 432].
Из числа консервативных революционеров «Рабочий» Эрнста Юнгера был высоко оценен (не считая Армина Молера) только Готтфридом Бенном, Юлиусом Эволой, который посвятил немецкому соратнику исследование ««Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера» (1960), и Мартином Хайдеггером, занявшимся анализом «Рабочего» зимним триместром 1939–1940 гг. во время своего преподавания во Фрайбургском университете. Кроме того, учитывая юнгеровские ретроспективные признания о том, что он «как раз хотел бы избежать того», чтобы из него «делали антимарксиста», поскольку он не «укладывается в марксову систему», но зато Маркс, «пожалуй, укладывается» [13, с. 434] в его, не удивляет то, что промарксистские сюжеты «Рабочего» встретили отзыв только со стороны национал-большевика Эрнста Никиша и Хуго Фишера, автора трудов «Ленин, Макиавелли Востока» и «Карл Маркс и его отношение к государству и экономике», в котором Марксова критика отчуждения приравнивалась к критике модернизма. С другой стороны, ортодоксальные марксисты в основном не жаловали Юнгерового «Рабочего», и даже Эрнст Никиш писал о том, что марксистские мотивы этого произведения – не более чем декорации [15].
Ведь Юнгер никогда не отрицал, что «анархия здесь – пробный камень того, что невозможно разрушить, что с восторгом испытывает себя посреди уничтожения, – она подобна смятению наполненных снами ночей, из которых дух с новыми силами восходит к новым порядкам» [13, с. 118–119]. Таким образом, Рабочий – Сверхчеловек, субъект переоценки всех ценностей и созидатель новых, вступает в альянс с техникой как самой революционной и нигилистической из сил (««Победное шествие техники» оставляет за собой широкий след из разрушенных символов» [13, с. 249]) именно с целью построения альтернативной иерархии («по крови», в юнгеровском «энергетическом» смысле), однако, столкнувшись с прецедентом становления нового мирового строя на руинах старого, в котором «соответствующие этим порядкам ценности» [12, с. 526] так и не стали видимы, в послевоенную эпоху приходит к выводу о том, что «на самом деле нигилизм может гармонично сосуществовать с дисциплинированным миром, и даже более того, для того, чтобы проявить свою активность в полном масштабе, он не может без него обойтись» [14, с. 23]. То есть Юнгер столкнулся с исторической реальностью глобализованного мира, «в котором нигилизм не только стал господствующим, но и, что хуже, превратился в нормальное состояние» [14, с. 42].
Отсюда возникает представление об исторической телеологии КР, которую реализует Сверхчеловек как победитель Бога и Ничто, «открывшегося после Его смерти» [2]. Различие заключается в том, что если в веймарский период Юнгер делал ставку на тотальную мобилизацию и технику, как «тот способ, каким гештальт Рабочего мобилизует мир» [13, с. 235], что позволяло наблюдать становление «нового человеческого типа» в планетарном масштабе, то после окончания второй мировой войны Юнгер рассматривает возможности индивидуального вызова, брошенного Ничто: «Здесь каждый, независимо от положения и ранга, оказывается в непосредственной и самостоятельной борьбе, и с его победой изменяется мир. Если человек окажется сильнее, то ничто отступит. На линию побережья будут выброшены затопленные сокровища. Они вознаградят жертвы» [14, с. 63].
Следовательно, на смену «типу» Рабочего и его предшественнику – еще более анонимному типу Воина – в текстах Юнгера появляются модели «суверенного индивида» – Waldgänger’а и Анарха, которые уже не носят техническую «униформу». «Внутренний эмигрант» Waldgänger из эссе «Лесной путь» (1951) (в образе которого легко распознать Эрнста Юнгера и других деятелей «Тайной Германии» в послевоенной ФРГ) – это буквально «человек, идущий в лес» для сохранения своей свободы в царстве современного Левиафана. Анарх из футуристической новеллы «Оймесвиль» (1977) почти тождественен с Waldgänger’ом: «Различие заключается в том, что Waldgänger изъят из общества; Анарх, наоборот, изъял общество из себя. Он есть и остается бароном при любых обстоятельствах» [17, с. 147].
Здесь важно, что Анарх, концептуально совпадая с «прусским анархистом», а также «правым анархистом» позднего Юлиуса Эволы, является победителем Бога (традиции) и Ничто (нигилизма) не только в исторической плоскости (как ранняя и поздняя инкарнация консервативно-революционного субъекта в творчестве Эрнста Юнгера), но и в метафизической, «здесь и сейчас», – как суверен, стоящий на позициях автономной морали немецкого образца, предполагающей единство свободы и необходимости, желания и долга, или, словами Юнгера веймарского периода, «того, чего хотим мы» и «того, чего хочет судьба», а «соответствуют ли требования судьбы нашим требованиям или наши требования – вызову судьбы – это вопрос для профессоров, до которого нам нет никакого дела. Мы не видим здесь разделения, а только высшее единство, кентаврическое слияние лошади и наездника» [9, с. 70]. Собственно, в этом понимании автономии или же суверенности субъекта мы видим очередное подтверждение необходимой «кентавричности» КР, во всех возможных плоскостях.
Философско-политической проекцией метафизической суверенности Анарха является его нередуцируемость к типу «чистого» анархиста или же нигилиста. Согласно емкому определению Юнгера, Анарх относится к анархисту так, как монарх относится к монархисту. Вместе с тем, Юнгер не ставит знак равенства между Анархом и монархом. Монарх его «двойник» [17, с. 42] в том смысле, что оба выступают суверенами [17, с. 156]. С другой стороны, Анарх свободнее монарха: монарх желал бы править многими, потенциально – всеми, в то время как Анарху достаточно руководить самим собой [17, с. 43] Более того, в отличие от анархиста, бунтующего против власти до тех пор, «пока на нем не затянут смирительную рубашку еще крепче» [17, с. 114–115], Анарх, «который сам себе закон» [17, с. 256], вообще ее не замечает. Более того, согласно выразителю идеологии Анарха в «Оймесвиль» Мартину «Мануэлю» Венатору, историку, по совместительству работающему официантом в баре тирана города-государства Оймесвиля Кондора, Анарх не протестует против власти как таковой: «Я Анарх – не потому, что презираю власть, а потому, что нуждаюсь в ней. Таким же образом, я не неверующий, но я человек, который требует того, что стоит его веры. В этом смысле, я подобен невесте в ее покоях: она прислушивается к легчайшему шагу» [17, с. 97]. Однако завоевать расположение Анарха не так-то просто, ведь, как историк, он «знает, что может быть предложено» [17, с. 66]. Вернее, как «метаисторик» («Анарх в пространстве, метаисторик во времени» [17, с. 245]).
Довольно интересно, что уже «Лесной путь» Юнгера получил весьма неоднозначную рецепцию со стороны консервативных революционеров. Эвола усмотрел в Waldgänger’е восстановление тех ценностей, «которые ранний Юнгер безусловно заклеймил бы как «бюргерские»» [8, с. 174], Эрнст Никиш, также уперекая Юнгера в буржуазном эскапизме, симптоматично вопрошал о том, «кто финансирует эту свободу» [19, с. 188–189]. Однако очевидно, что именно метафизический характер суверенности Waldgänger’а или Анарха и есть той демаркационной линией, которая проходит между либеральным индивидом и поздней ипостасью консервативно-революционного субъекта как альфы и омеги КР.
В конце концов, именно Юнгеру принадлежит заслуга целенаправленного моделирования «нового человеческого типа» как в до-, так и послевоенное время, с четким определением его субстанциального ядра и атрибутов, а также соответствующим этому определению названием. И даже более, чеканные формулировки из «Рабочего», в которых Юнгер выразил метафизические качества «нового типа человека», так основательно вошли во все каноны консервативно-революционной мысли, что образ «внутреннего эмигранта» из «Лесного пути» виделся его соратниками как предательство фундаментальних принципов КР. При этом сложно не заметить преемственность между Waldgänger’ом и «дифференцированным человеком» из «Оседлать тигра» (1961) Юлиуса Эволы, а также Партизаном Карла Шмитта, который излагает краткое содержание «Лесного пути» Юнгера в примечаниях [6, с. 35] к своей «Теории партизана» (1963). И, наконец, с Анархом – как усовершенствованной версией Waldgänger’а – у «обособленного человека», или «правого анархиста», Юлиуса Эволы разительное сходство по всем метафизическим параметрам поздней модели консервативно-революционного субъекта также налицо.
Подведем итоги. Эрнст Юнгер, по собственному, ставшему хрестоматийным, выражению, «сейсмограф епохи» и, в нашем понимании, бесспорный «авангард» КР, всегда опережавший свое время и гораздо более «футуристичный», чем самый прогрессивный представитель леволиберального крыла, – но вместе с тем классик антиутопий вроде «Гелиополя» (1949) или «Оймесвиль» (1977), – достоин звания самого репрезентативного теоретика КР. Трансформация «нового типа человека» в его творчестве – от Воина/Рабочего до Waldgänger’а/Анарха – вызвана внешними изменениями исторических реалий при пересечении границы, разделяющей до- и послевоенный мир, а на метафизическом уровне – результатами опыта переоценки всех ценностей, осмысленного в поворотных текстах Юнгера с красноречивыми названиями «Через линию» (1950) и «У стены времени» (1959). Таким образом, творчество Эрнста Юнгера является, пожалуй, лучшей дешифровкой метафизического и философско-исторического кода КР как «победы над Богом и Ничто», воцарившимся «после Его смерти». Поэтому их победитель – Сверхчеловек, в его различных ипостасях, и есть предметом исключительного интереса Юнгера как «лица» консервативно-революционной парадигмы во всей ее неисправимой «кентавричности».
Литература:
1. Алленов С.Г. «Консервативная революция» в Германии 1920-х – начала 1930-х годов : проблемы интерпретации [Электронний ресурс] / С.Г. Алленов. – Режим доступа : http://www.politstudies.ru/N2004fulltext/2003/4/9.htm.
2. Дугин А.Г. Логика вечности. Возможна ли общая теория консерватизма [Электронний ресурс] / А.Г. Дугин. – Режим доступа : http://www.politjournal.ru/index.php?action=StoreFront&issue=223.
3. Козловски П. Миф о модерне: Поэтическая философия Эрнста Юнгера / П. Козловски ; [пер. с нем. М.Б. Корчагиной, Е.Л. Петренко, Н.Н. Трубниковой. Общая редакция д.ф.н., проф. Е.Л. Петренко]. – М. : Республика, 2002. – 239 с.
4. Михайловский А.В. Политическая публицистика Эрнста Юнгера в интеллектуальной истории Веймарской Германии / А.В. Михайловский // Юнгер Э. Националистическая революция. Политические статьи 1923–1933 гг. – М. : «Скименъ», 2008. – С. 317–362.
5. Шлоссбергер М. Эрнст Юнгер и консервативная революция [Электронний ресурс] / М. Шлоссбергер. – Режим доступа : http://konservatizm.org/konservatizm/theory/060310173329.xhtml.
6. Шмитт К. Теория партизана. Промежуточное замечание к понятию политического ; [пер. с нем. Ю.Ю. Коринца под ред. Б.М. Скуратова] / К. Шмитт. – М. : Праксис, 2007. – 301 с.
7. Эвола Ю. Люди и руины / Ю. Эвола // Люди и руины. Критика фашизма : взгляд справа. – М. : АСТ : АСТ МОСКВА : ХРАНИТЕЛЬ, 2007. – 445с.
8. Эвола Ю. «Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера / Ю. Эвола. – СПб. : Наука, 2005. – 192 с.
9. Юнгер Э. Воля / Э. Юнгер // Юнгер Э. Националистическая революция. Политические статьи 1923–1933 гг. – М. : «Скименъ», 2008. – С. 65–70.
10. Юнгер Э. Время судьбы / Э. Юнгер // Юнгер Э. Националистическая революция. Политические статьи 1923–1933 гг. – М. : «Скименъ», 2008. – С. 94–99.
11. Юнгер Э. Заключительное слово к одной статье / Э. Юнгер // Юнгер Э. Националистическая революция. Политические статьи 1923–1933 гг. – М. : «Скименъ», 2008. – С. 180–188.
12. Юнгер Э. О боли / Э. Юнгер // Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация ; О боли. – СПб. : Наука, 2000. – С. 471–527.
13. Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт / Э. Юнгер // Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт ; Тотальная мобилизация ; О боли. – СПб. : Наука, 2000. – С. 55–440.
14. Юнгер Э. Через линию / Э. Юнгер // Судьба нигилизма : Через линию ; О линии ; Государство в голове, неистовство сердца ; Метафизический характер модерна / Юнгер, Э. ; Хайдеггер, М. ; Кампер, Д. и др. – СПб. : СпбГУ, 2006. – С. 7–64.
15. De Benoist A. Between the Gods and the Titans. The Second Part of Alain de Benoist's review of the achievement of the German writer Ernst Juenger [Электронный ресурс] / А. de Benoist. – Режим доступа : http://thescorp.multics.org/17jueng.html.
16. Herf J. Reactionary Modernism : Technology, Culture and Politics in Weimar and the Third Reich / J. Herf. – Cambridge : Cambridge University Press, 1984. – 251 р.
17. Jünger E. Eumeswil / Е. Jünger // Sämtliche Werke, XVII : Dritte Abteilung. Erzählende Schriften III. – Stuttgart : Klett-Cotta, 1980. – 379 S.
18. Kiesel H. Wissenschaftliche Diagnose und dichterische Visiоn der Moderne. Max Weber und Ernst Jünger / H. Kiesel. – Heidelberg : Manutius Verlag, 1994. – 222 S.
19. Neaman Y.E. A Dubious Past : Ernst Jünger and the Politics of Literature after Nazism / E.Y. Neaman. – Berkeley, Los Angeles and London : University of California Press, 1999. – 315 p.
Публикация:
Семеняка Е. Эрнст Юнгер как лицо Консервативной Революции / Елена Семеняка // Intertraditionale. Международный альманах Традиции и Революции. — 2011. — № 2. — С. 359—367.
© 2010
Додати коментар
Увійти через профіль